Склад Ума

Адольф Лоос. Орнамент и преступление (1908)

§ Speech. 2008. №1 (Open Library)

Едкий и эмоциальный текст Адольфа Лооса, провозглашающий отказ от орнамента, был впервые озвучен им в 1908 году, а десятилетием позднее модернисты очень тепло приняли его в своем стремлении к обоснованному разрыву с историей. И это несмотря на то, что критика Лооса направлена в первую очередь на орнамент в узком смысле слова, орнамент объемный, пластичный, орнамент, украшающий жилые дома, мебель и предметы обихода. Сам же Лоос активно использовал в своих интерьерах орнамент текустур мрамора и оникса. Текст достоин внимания современного архитектора хотя бы потому, что тезис Лооса о неспособности орнамента отображать изменения в культуре на начало XX века находит свое отражение в размышлениях архитекторов и сегодня.

---

Человеческий зародыш проходит в утробе матери все этапы развития животного мира. При появлении на свет у младенца органы чувств такие же, как у новорожденного щенка. В детстве он переживает все изменения, которые соответствуют истории человечества. В два года он подобен дикарю-папуасу, в четыре — варвару-германцу¹, в шесть лет он как Сократ, а в восемь — как Вольтер. В восемь лет он способен постичь существование фиолетового цвета, открытого только в восемнадцатом веке: до этого фиалка считалась синей, а пурпурная улитка — красной. Хотя цветам солнечного спектра, известным современной физике, уже присвоены имена, познать их суждено лишь будущему поколению.

Ребенок аморален — таким мы считаем и дикаря-папуаса. Зверски убивая и пожирая своих врагов, он не становится преступником. Однако когда современный человек кого-то зверски убивает и пожирает, он — преступник или вырожденец.

Папуас покрывает татуировками свою кожу, свою лодку, свое весло — в общем, все, что находится в пределах его досягаемости. Он не преступник. Современный человек, наносящий татуировки на свое тело, — преступник или дегенерат. В некоторых тюрьмах у восьмидесяти процентов заключенных на теле татуировки. Субъектов с татуировками, встречающихся на свободе, можно считать потенциальными преступниками или опустившимися аристократами. Если такой тип умирает не за решеткой — значит, он умер буквально незадолго до того, как совершить преступление.

Стремление покрыть свое лицо и все, что находится в пределах досягаемости, татуировками — начало всех начал для изобразительного искусства. Это колыбель живописи. Все искусство эротично. Эротичным в своей основе было первое в истории орнаментальное изображение — крест. Желание освободиться от избытка энергии стимулировало первого художника создать первое произведение искусства, совершить первый творческий акт, неумело раскрашивая стену. Горизонтальная линия — лежащая женщина. Вертикальная линия — проникающий в нее мужчина. Тот, кто это создал, испытывал поистине бетховенское вдохновение; он парил в поднебесье, как и композитор во время написания Девятой симфонии.

Однако наш современник, внутренний позыв которого побуждает его малевать на стене эротические символы, преступник или выродок. Само собой разумеется, что такого рода позывы сильнее всего действуют на людей с дегенеративными симптомами в общественных туалетах. Культуру страны можно оценивать по количеству бессмысленных рисунков в отхожих местах.

Для ребенка это естественное явление: его первый творческий акт проявляется в том, чтобы разрисовывать стены эротическими символами. Однако то, что естественно для папуаса или ребенка, является признаком вырождения у современного человека. Я сделал следующее наблюдение и возвестил о нем миру: эволюцию культуры знаменует исчезновение орнамента с предметов обихода. Я надеялся подарить миру радость этим открытием, но он меня не возблагодарил. Мою идею встретили с выражением грусти и подавленности. Всех опечалило именно сознание того, что уже нельзя создавать новые орнаменты. Как, неужели мы, люди девятнадцатого столетия, не способны на то, что может каждый африканец, с чем справлялись все народы и эпохи?! Созданные в прежние тысячелетия произведения искусства, непокрытые орнаментом, преданы забвению и уничтожены. Не имея столярных верстаков эпохи Каролингов, мы заботимся о каждой мелочи, которую украшает хотя бы крошечное орнаментальное изображение; и строим для ее сохранения роскошные дворцы. Опечаленные, бродили люди среди витрин и стыдились своей беспомощности: «Каждому времени присущ собственный стиль, и лишь нашей эпохе суждено остаться безликой?!» Под стилем они подразумевали орнамент. Тогда я сказал: «Не плачьте! Смотрите, величие нашего времени как раз в том, что оно не способно создавать новые орнаменты. Мы преодолели орнамент, мы завоевали привилегию жить без орнамента. Смотрите, близко то время, когда исполнятся наши чаяния. Скоро улицы городов будут сиять подобно белоснежным стенам. Как Сион — святой город, небесная столица. Тогда все осуществится».

Однако некоторые злодеи непримиримы, и по их вине человечество поныне прозябает под бременем орнамента. Люди достигли достаточно высокого уровня, чтобы оставаться равнодушными к ярким безделушкам; и татуировки не обостряют их эстетическое восприятие, как у дикарей-папуасов, а, наоборот, притупляют его. Достаточно высокого уровня, чтобы довольствоваться одноцветной пачкой сигарет и отказаться от раскрашенной — даже если нет разницы в цене.

Они были счастливы в простой одежде и радовались тому, что не должны прогуливаться в красных бархатных штанах с золотыми позументами, словно обезьянки в балагане. И я сказал: «Смотрите, ведь комната, в которой провел последние минуты Гете, несравненно возвышеннее всей мишуры Возрождения; а гладкая мебель прекраснее всех музейных экспонатов, испещренных инкрустациями и гравировками. Язык Гете прекраснее всех витиеватых виршей „пегницких пастухов“»². У негодяев мои слова вызвали неудовольствие, орнамент был реабилитирован и восстановлен в правах государством, которое считает своим долгом тормозить культурное развитие народов. Горе стране, которой готовят революцию высокопоставленные чиновники! Вскоре посетители венского Музея прикладного искусства (Kunstgewerbemuseum) могли лицезреть буфет «Богатый улов» и сервант а-ля «Спящая красавица» — свои названия эти несчастные предметы мебели получили из-за вычурной отделки. Австрийское правительство настолько серьезно относится к своим обязанностям, что его заботами в пограничных областях Австро-Венгерской империи не переводятся портянки. И оно принуждает каждого воспитанного молодого человека носить на протяжении трех лет портянки вместо трикотажных носков. В конце концов, все чиновники руководствуются тем соображением, что отсталым народом намного легче управлять.

Итак, государство санкционирует эпидемию украшательства и выделяет на ее поддержку деньги из казны. Однако я усматриваю в этом признаки регресса. Я не разделяю мнения, что орнамент делает жизнь цивилизованного человека счастливой; мне также чуждо мнение, которое принято облекать в формулировку: «Но ведь орнамент прекрасен!..» Орнамент не приносит счастья ни мне, ни другим цивилизованным людям. Когда мне захочется съесть пряник, я выберу из всех самый простой, а не фигурный в форме сердца, младенца или всадника, и не испещренный вдоль и поперек бессмысленными узорами. Человек пятнадцатого века меня бы не понял. Но современники — совсем другое дело. Поборникам орнаментального стиля мое стремление к простоте представляется аскетизмом. Нет, глубокоуважаемый преподаватель училища декоративно-прикладного искусства, я вовсе не умерщвляю свою плоть! Мне так больше нравится.

На меня производит отталкивающее впечатление вид изысканных блюд прошлых столетий, роскошно украшенных лишь для того, чтобы несчастные павлины, фазаны и омары казались еще вкуснее.

Мне становится жутко, как будто я должен съесть эти набитые чучела на выставке кулинарного искусства.

Я предпочитаю ростбиф.

Последствия орнаментального рецидива, который причинил огромный ущерб эстетическому развитию человечества и привел к духовному опустошению, еще преодолимы, потому что никому — даже государственной власти — не под силу остановить прогресс цивилизации! Его можно лишь замедлить. Мы-то подождем, но в экономическом отношении подобная политика преступна, потому что выбрасывает на ветер человеческий труд, денежные средства и сырье. Эти потери время уже не сможет восполнить.

Ретрограды замедляют темп культурного развития. Если я живу в 1908 году, то мой сосед — примерно в 1900, а кто-то — в 1880. Нелегко приходится стране, жители которой в столь разных культурно-временных измерениях: крестьянин горного местечка Кальс — в двенадцатом веке. Ате народности, которые участвовали в торжественном юбилейном шествии, показались бы отсталыми даже в эпоху Великого переселения народов³. Благословенно государство, в котором нет подобных ретроградов и мародеров. Как повезло Америке!

У нас — в Австрии — даже в городах можно найти людей, безнадежно отставших от современности, ретроградов из восемнадцатого столетия, которых ужасает картина с фиолетовыми тенями потому, что они пока не способны воспринимать фиолетовый цвет. Они предпочитают фазана, над приготовлением которого повар вынужден трудиться целый день; а табакерка с орнаментом в стиле Возрождения кажется им привлекательнее гладкой. Как же обстоят дела в деревне? Одежда и домашнее хозяйство совершенно не изменились за много веков. Крестьянин не христианин — он остался язычником. Те, кто до сих пор живут в прошлом, замедляют культурное развитие народов и всего человечества: ведь орнамент — хотя он и не всегда дело рук злоумышленников — сам по себе преступен, так как наносит ущерб национальной экономике, здоровью и культурному развитию людей. Когда соседи, живущие бок о бок, при одинаковых нуждах и потребностях, при равном доходе принадлежат различным культурам, их судьбы — сточки зрения экономиста — могут развиваться следующим образом: наш современник будет становиться все богаче, а человек, мыслящий категориями восемнадцатого века, — все беднее. При условии, что они будут хозяйствовать в соответствии со своими склонностями. Человек двадцатого века способен довольствоваться малым и, ограничивая свои траты, делать сбережения. Ему вполне достаточно вареных овощей, залитых маслом. Другой же не взглянет на это блюдо, если в нем нет меда и орехов, и слуга не готовил его на протяжении многих часов. Раскрашенные тарелки очень дороги, а белая посуда, из которой современному человеку приятнее есть, намного дешевле. Пока один экономит, другой влезает в долги. То же самое происходит с государствами. Горе тому народу, который отстает в своем культурном развитии! Англичане становятся все богаче, а мы беднее…

Индустриальным государствам орнамент наносит еще больший ущерб, потому что он давно утратил органичную связь с нашей культурой и стал признаком отсталости либо вырождения. В результате мастера народных промыслов не получают за свою работу заслуженного вознаграждения. Известно, в каких ужасных условиях трудятся резчики по дереву и чеканщики; не секрет и то, какое чудовищно низкое жалованье получают вышивальщицы и кружевницы. Декораторам приходится гнуть спину двадцать часов в сутки, чтобы достичь уровня обеспеченности современного рабочего, у которого — восьмичасовой рабочий день. Хотя орнамент повышает себестоимость изделий, нередко вычурные вещи, изготовление которых требует в три раза больше времени, можно купить чуть ли не вполовину дешевле, чем простые — и это при одной и той же цене на материал. С исчезновением орнамента рабочее время сократится, а зарплаты повысятся. Китайский резчик по дереву работает шестнадцать часов в сутки, американский рабочий — восемь. Когда я плачу за гладкую коробку столько же, сколько стоит декорированная, разница приходится именно на трудозатраты рабочих. И если бы орнамента вообще не существовало, — возможно, человечество спустя тысячелетия и придет к этой утопии, — трудовой день составлял бы не восемь часов, а всего четыре: орнамент до сих пор съедает половину работы. Орнамент символизирует расточительное отношение и к трудовым ресурсам, и к здоровью людей. Так было всегда. А ныне попусту тратится и сырье; в результате всего этого улетает в трубу капитал.

Орнамент давно не связан органически с нашей культурой и, следовательно, не является ее отражением. Современный орнамент не имеет ничего общего ни с нами, ни с любым другим человеком — и никакой связи с мировым порядком.

Этот художественный прием просто исчерпал себя.

Что стало с работами Отто Экмана и ван де Вельде⁴? Если когда-то человечество следовало за всесильным художником, то ныне его творчество — либо пережиток прошлого, либо патологический феномен. Не проходит и трех лет, как он сам отрекается от собственных творений. Цивилизованному человеку от одного взгляда на них становится тошно, а другим требуются годы, чтобы понять, насколько они кошмарны. Где сейчас работы Отто Экмана?

Где будут творения Ольбриха через десять лет⁵? У современного орнамента нет ни отцов, ни детей; ни прошлого, ни будущего. Те дикари, для которых величие нашего времени скрыто за семью печатями, сначала приветствуют нелепые декорации, а вскоре от них же отрекаются.

Ныне здоровье человечества крепче, чем когда бы то ни было; больны лишь некоторые его представители. Именно они создают эскизы, по которым заставляют рабочих наносить декор на предметы из различных материалов.

Быстрая смена различных видов орнамента приводит к преждевременному обесцениванию продуктов труда. Время, затраченное рабочим на производство, использованные ресурсы — все это безвозвратно утраченный капитал. Я вывел правило: форму предмета стоит сохранять до тех пор — то есть, она до тех пор приемлема — пока предмет сохраняет свои физические свойства. Говоря иными словами, костюм меняется чаще, чем ценный мех. Вечернее платье, предназначенное лишь для одного бала, меняется чаще, чем письменный стол. Однако горе тому, кто покупает новый письменный стол, подобно вечернему платью, лишь потому, что приелся вид старого; в таком случае деньги выброшены на ветер. Апологетам орнамента — в том числе и в Австрии — это хорошо известно, и они руководствуются следующим принципом: «Нам приятнее иметь дело с потребителем, который быстро разочаровывается в обстановке и вынужден менять ее каждые десять лет, чем с тем, кто покупает вещи лишь по мере необходимости. Этого требует промышленность. Благодаря непостоянству моды удается обеспечить рабочими местами миллионы». Подобные высказывания как раз позволяют понять тайные механизмы австрийской национальной экономики; так во время пожара нередко можно услышать характерную фразу: «Слава Богу, теперь снова появилась какая-то работа». А вот я знаю эффективное средство! Давайте подожжем город, империю — и все будут кататься как сыр в масле. Давайте изготовим мебель, которую через три года можно спалить; металлические изделия, которые через четыре года необходимо расплавить, потому что даже ростовщик не даст за них и десятой части себестоимости — а мы становимся все богаче и богаче.

Потери несут не только потребители, но и, в первую очередь, производители. Хотя в результате прогресса орнамент утратил прежнее значение, изготовление декора и ныне приводит к напрасной потере рабочего времени и ресурсов. Если бы все вещи казались нам эстетически привлекательными до тех пор, пока они остаются функциональными, потребитель платил бы за них ровно столько, чтобы рабочий мог больше зарабатывать и меньше работать. За полезную и функциональную вещь я готов заплатить вчетверо больше. Покупая свои ботинки за сорок крон, я вполне мог бы приобрести что-нибудь в другом магазине и за десять. Но в тех отраслях промышленности, которые загибаются под гнетом производителей орнамента, не принято отличать хорошую работу от плохой. Труд обесценивается, потому что никто не желает оплачивать его истинную стоимость.

И хорошо, что уровень орнамента падает: ведь эти декорированные пустышки могут быть сносными лишь в самом примитивном исполнении. Мне намного легче оправиться от известия о пожаре, когда я знаю, что сгорел только никуда не годный хлам. Мне приятно смотреть даже на рухлядь в венском Доме художника (Kiinstlerhaus), если только известно, что выставки, организованные за несколько дней, будут разобраны всего за день. Однако кидаться слитками золота вместо булыжников, зажигать сигарету денежной купюрой, растирать в порошок и выпивать жемчужину кажется мне неэстетичным.

Крайне неэстетичны именно те покрытые орнаментом предметы, которые чрезвычайно тщательно выполнены из лучших материалов и на производство которых ушло много рабочего времени. Не стану отрицать, что первым требовал от промышленности более качественных товаров, но, разумеется, совсем других.

Наш современник, свято уверенный в том, что орнамент символизирует художественные достижения предыдущих эпох, сразу заметит всю вымученность, паразитическую и патологическую природу нынешнего украшательства. Человек нашего культурного уровня не может плодить новую мишуру.

С этими мерками нельзя подходить к людям и народам, которые не достигли нашей ступени развития.

Моя проповедь обращена к аристократам; они — как я считаю — принадлежат к сливкам человечества и, тем не менее, имеют полное представление о лишениях, которым подвергаются нижестоящие, и о движущих силах их существования. Аристократ отлично понимает и кафиров⁶, наносящих на ткань узоры, символическую последовательность которых не сразу можно разгадать; и перса, ткущего свой ковер; и словацкую крестьянку, плетущую кружева; и старушку, которая вяжет прекрасные изделия из бисера и шелка. Аристократ позволяет им вести прежний образ жизни, понимая, с каким священным трепетом они относятся к своей работе. Революционер, заявив: «Все это сущая чепуха», — помешал бы такому порядку вещей. И, прогоняя пожилую старушку от придорожной часовни, сказал бы: «Бога нет». Даже атеист среди аристократов, проходя мимо церкви, приподнимает шляпу.

Мои ботинки сплошь усеяны орнаментом, образованным прорезями и бороздами, — и эту работу сапожник сделал бесплатно. Я иду к сапожнику и говорю: «Вы хотели бы получить за пару ботинок тридцать крон. Я заплачу вам сорок». Благодаря мне, этот человек испытал неземное блаженство, и в благодарность он все выполнит так качественно и из такого хорошего материла, что мои денежные затраты полностью окупятся. Он счастлив, а удача редко посещает его дом. Он получил заказ от человека понимающего, который по достоинству ценит его работу и не сомневается в его честности. Мысленно он уже видит перед собой готовую пару. Знает, где сейчас можно достать хорошую кожу и какому работнику лучше всего поручить это ответственное задание, — и наделает прорезей и борозд, сколько уместится на паре элегантных ботинок. Тогда я говорю: «Но я ставлю одно условие. Ботинки должны быть абсолютно гладкими». Моими словами сапожник низвергнут с вершины Олимпа в мрачные бездны Тартара. Хотя теперь ему нужно будет выполнить меньший объем работы, я лишил его особенного удовольствия.

Моя проповедь обращена к аристократам. Я готов сам носить украшения, если это доставит радость окружающим. Тогда это и моя радость. Я терпимо отношусь к орнаментам кафиров, персов, словацкой крестьянки, к узорам моего сапожника — ведь для них всех это единственный способ ощутить полноту жизни. Нам доступно искусство, пришедшее на смену орнаменту. В конце дня, наполненного тяжкими трудами, мы идем слушать Бетховена или оперы Вагнера. У моего сапожника нет этой возможности.

Я не имею права отнять у него единственную радость, если ничего не могу предложить взамен. Однако тот, кто, вдохновившись Девятой симфонией, садится рисовать образцы обоев, — либо мошенник, либо выродок.

Благодаря исчезновению орнамента остальные искусства вознеслись на невиданные доселе высоты. Тому, кто привык к шелку, бархату и кружевам, было бы не под силу написать симфонии Бетховена.

Тот, кто ныне дефилирует в бархатном костюме, — не художник, а шутили маляр. Мы измельчали и изнежились. В далеком прошлом цвет одежды указывал на племенную принадлежность; сегодня это всего лишь маска. В индивидуальности человека столько могучей силы, что одежда уже не может служить средством самовыражения. Отсутствие орнамента — признак духовной мощи. Орнаменты других культур — как прежних, так и нынешних — наш современник использует по своему усмотрению.

Но делает собственные открытия совсем в других областях.

В переводе Валерии Шеиной

1. Адольф Лоос в своей классификации явно руководствуется трехступенчатой концепцией исторического развития, разработанной английским мыслителем А. Фергюссоном в XVIII веке: «дикость — варварство — цивилизация». — Здесь и далее примеч. перев. ↩

2. «Пегницкими пастухами» называли себя участники и ныне существующего литературного общества «Пегницкий пастушеский и цветочный орден», основанного в Нюрнберге в XVII веке. Поэтов, которые входили в этот кружок, отличал тяжеловесный стиль, характерный для эпохи барокко, с обилием устаревших речевых оборотов. Для Адольфа Лооса деятельность «пегницких пастухов» — воплощение всех пороков, которые он приписывал орнаменту в широком смысле этого слова. ↩

3. Очевидно, имеется в виду праздничное шествие, состоявшееся в Вене в июне 1908 года и посвященное шестидесятилетию правления императора Австро-Венгрии Франца-Иосифа I. В шествии принимали участие представители многих народностей — в том числе из самых удаленных уголков империи. ↩

4. Автор эссе называет идеологов стиля модерн: Отто Экман (1865-1902) — немецкий художник и график, представитель направления «флористики»; разработал шрифт Экмана, основанный на японской каллиграфии, Анри ван де Вельде (1863-1957) — бельгийский художник, архитектор и дизайнер интерьеров, долгое время работал в Германии. ↩

5. Йозеф Мария Ольбрих (1867-1908) — австрийский архитектор, автор выставочного здания Венского Сецессиона. ↩

6. Кафиры (в переводе с арабского «неверные») — название, данное европейскими колонизаторами южноафриканской народности коса (англ. Xhosa), которое распространилось на всю группу народов банту. Сейчас его употребление законодательно запрещено в ЮАР и Намибии. Коса издавна славятся искусством орнамента. ↩