Склад Ума
Ольга Казакова. Свободная планировка. Интервью с Ниной Крайней (2013)
§ Археология периферии. М.: Московский урбанистический форум, 2013 (Open Library, библиотека «Гаража», цифровая версия)
Микрорайон — данность для миллионов людей, населяющих сегодня постсоветское пространство. Как сложилась эта уникальная типология застройки? В каких условиях происходил тот самый процесс, который по сей день во многом определяет облик наших городов? Интервью с архитектором, которая стояла у истоков идеи, сулившей большое светлое будущее — это взгляд изнутри на то, какие идеи и силы сформировали нашу повседневную реальность. В 1960-е годы Нина Петровна Крайняя занималась планировкой Юго-Западного района Москвы. Её рассказ — целостная картина формирования новой системы, подкреплённая примерами из жизни отдельных районов, существующих и живущих по сей день.
Мария Серова, архитектор, сооснователь проекта «Совмод»
10/2016
— В чем вы видите ценность модернизма в градостроительстве?
— Я нашла три ценных момента в модернизме, причем ценных пространственно, не культурологически. Во-первых, ценна сама функционально-планировочная организация — микрорайон. Он уцелел как некое градостроительное завоевание, просто очень сильно трансформировался в своем понимании. Раньше микрорайон был «нашим всем»: градостроительные нормы — это же просто описание в деталях планировки, застройки и функционального содержания микрорайона. Читайте нормы, выкладывайте на макете эти кубики, и у вас будет готовый проект. Этого достаточно было для того, чтобы пройти утверждение. Сегодня микрорайон — это некий территориальный контрольный ареал. Важно, чтобы в его пределах соблюдалась пешеходная доступность до остановок транспорта, чтобы там был утвержденный нормами набор учреждений социального обслуживания. В этот минимум входят, например, школа и детский сад.
— Каким был второй ценный момент, который вы нашли?
— Второе, что мне показалось важным, — это дискретность застройки. Никогда раньше у нас не было, за исключением первой волны авангарда, так, чтобы отдельно стоящие многоквартирные здания заполняли дисперсно некую территорию, скажем, квартал. А вот сначала в авангарде, а потом и в модернизме, это было главное. Потому что лозунг еще корбюзианских времен был — дом, свободно стоящий, со всех сторон окруженный свободным пространством, зеленью, и освещенный солнцем, — это лучшее жилище.
— Вы при проектировании опирались на этот корбюзианский принцип?
— Безусловно, потому что когда мы начали проектировать, примеры такой дискретной застройки в Москве уже были. Мы начали работать в 1962 году, проектировать четыре микрорайона района Беляево. Лева Долинин был блестящий рисовальщик, я выдумщик, Сусанна Ораевская — великолепный организатор и проектировщик, и каждый из нас себя там нашел. Яков Борисович Белопольский нас отпустил на полную катушку, что называется. Это руководитель мастерской, в которой мы работали в Моспроекте. Вообще-то это была архитектурная ссылка — планировочная бригада.
— То есть известные архитекторы тогда не хотели заниматься вопросами планировки микрорайонов, да?
— Первый крупный руководитель, который обратился к этому не то чтобы с интересом, а с ответственностью, был Александр Григорьевич Рочегов, директор Моспроекта. Тогда вышло грозное постановление о необходимости уплотнения уже построенных и проектировавшихся районов, и он стал ежедневно ходить по бригадам, смотрел, как мы справляемся с этим уплотнением.
— А это в какие годы примерно было, это требование об уплотнении?
— Вероятно, это был 1965 год. Не хватало территорий в Москве свободных. Даже при таких больших присоединенных в то время территориях — когда они уже были в значительной степени освоены — стало понятно, что разбрасываемся территориями, что слишком низкая плотность, дорогая инфраструктура. Тогда стали «вставлять» дополнительные дома. Нетрудно сегодня проследить три волны уплотнения. Это видно по сериям типовых домов, которые вставлялись, по их этажности, прежде всего. Первыми начали вставлять 14-этажные дома, потом 16-этажные, а потом уже и еще выше.
— А у вас, когда вы работали над Беляево, какой был выбор, из домов какой высотности вы могли выбирать?
— Это отдельный вопрос, очень важный. Если перейти от идеи дома, свободно стоящего в пространстве, к неким конкретным, экономическим интересам, условиям такого строительства, то я нигде не встречала на Западе такой стандартизации, такой жесткой экономической заданности. И там, и у нас было дешевое жилье, так и задумывалось. Но у нас, поскольку строительство велось в таких объемах, все было очень жестко. Нам давались в основном только дома меридионального типа. Это очень важное для морфологии застройки понятие. Меридиональный дом ставится длинной стороной с севера на юг, по меридианам. И нам давали только один дом с широтной ориентацией — где большинство квартир на две стороны. Но и он жестко ограничен по постановке — он ставится обязательно с ориентацией восток-запад. Кроме того, были и другие жесткие требования к постановке домов — подъезды и входы в дома должны выходить на наименее инсолируемые фасады. И вот при таком соотношении — десять меридиональных и один широтный дом — попробуйте сделать какую-нибудь композицию, кроме строчной. Это чрезвычайно тяжело. А что касается эстетики, то это отдельный сюжет. Я думала, почему мы были очень увлечены современными формами, начиная от табуретки, вазочки, и кончая домами. Вероятно, мы очень устали от чего-то — от того ли, что жилье было плохое, и его мало было, и оно было запущено? Были дома красивые, дорогие — модерн. Но стиль модерн тогда не привлекал людей абсолютно, все были увлечены именно новыми формами. Это было подсознательное ожидание комфорта и отдельного проживания. Я думаю, в этом была причина — социально-психологическая. Мы были увлечены самой новизной задачи, считали, что отражение в архитектуре одинаковой комфортности жилья для всех и есть новая эстетика.
— Мы обсудили ценность микрорайона как территориальной единицы. А что можно сказать о дискретности застройки?
— Тему дискретности наш домостроительный комплекс, наша экономика и наша власть стали очень сильно эксплуатировать. Солнце, зелень, нормы земли большие, земля бесплатная, государственная, значит, можно дома производить в большом количестве и ставить. Мы, государство, не тратим на дома ничего, мы выбрали абсолютно дешевейший и при этом наименее комфортный тип дома и тиражируем его в бесконечном количестве. А вы, архитекторы-градостроители, вы попытайтесь лепить каким-то образом городское пространство. То есть единовременное освоение больших территорий, организованных в виде крупных микрорайонов, — этого требовала как градостроительная идеология укрупнения жилых единиц ради их комплексного обслуживания, так и технология поточного строительства. А архитектурно-планировочная мысль не успевала за этими темпами. Но дискретная архитектура вступила в очень интересные отношения с природными элементами. Ну, собственно, Скандинавия на это и рассчитывала с самого начала, что дома стоят среди зелени, на рельефе.
— Но вот нет ли такой проблемы при дискретной застройке, как отсутствие понятия своего места, своего двора?
— Расстояния между пятиэтажными домами были нормальные. А если говорить о высотных, например, 22-этажных домах, то это уже не модернизм. Это постмодернизм. Вот там эта проблема ярчайшим образом и проявилась. Отсутствие полное какой-либо связи между человеком, домом, прилегающим пространством. Пока дом соразмерен с деревом — это одна ситуация. Вот, например, береза достает практически до девятого этажа. Сейчас не делят периоды советского модернизма и пост-модернизма между собой. До 80-х годов — это классический советский модернизм, после 80-х годов — это уже другой период. И я имею в данном случае под модернизмом не столько архитектуру зданий, сколько именно градостроительные приемы и решения. Вот там произошли изменения.
— Хорошо бы провести верхнюю временную границу для модернистского подхода к застройке микрорайонов, если многие проблемы, на которые сейчас жалуются, — более поздние.
— Вот по 1985 году я бы провела границу. Что произошло в 1985 году? Изобрели угловую секцию. Появилась возможность стыка зданий под разными углами. Потому что захотелось дворов и улиц. То есть начинался поворот в пространстве города, в его формировании, как раз к средовому подходу, к постмодернизму, к традиционным построениям, появились полузамкнутые дворовые пространства. Но одновременно выросла этажность. Чтобы и территория двора инсолировалась, и инсолировались эти дома, нужно было их раздвинуть на очень большое расстояние. Пришлось внутри этих дворов ставить ЦТП, детские учреждения, которые тут же разбили это внутреннее пространство на какие-то линейные зоны вдоль корпусов. И у вас нет ни двора, ни придворовой территории толком нет никакой.
— Мы определили с вами верхнюю временную границу советского модернизма в градостроительстве, а нижнюю его границу где можно провести?
— Вот я не помню, в каком году, когда именно отказались от укрупненного квартала. Но я могу сказать, почему это произошло — потому, что перешли на сборное панельное строительство, у которого не было угловых зданий и угловых секций. Как только закончились угловые композиции и как только преобладать стали дома одной ориентации, мы сразу перешли в абсолютно другую морфологическую систему — свободно стоящая россыпь. Такая морфология позволяла осваивать большие территории — микрорайоны, величина которых диктовалась пешеходной доступностью школы.
— А как выбиралась подошва, пятно застройки для этих меридиональных или даже, если повезет, широтных домов? Как вы их ставили?
— С рельефом мы считались, безусловно. И работали инженеры-вертикальщики раньше обязательно, они и сейчас работают, которые моделировали определенным образом рельеф. Сидела группа архитекторов, которая делала планировку, расставляла дома, делала композицию, а рядом работала бригада вертикальщиков, которая говорила, что если вы, например, вот так сделаете, то это слишком большие объемы земляных работ — давайте изворачивайтесь иначе. И потом шла привязка домов уже к конкретным условиям рельефа, мы давали вертикальщикам свои пожелания в смысле сохранения рельефа и размещения основных групп домов, они прорабатывали эти варианты и говорили, где такая композиция возможна, а где нельзя идти на срезки и на насыпки, потому что это приведет к удорожанию строительства, к большому объему земляных работ. Но вы понимаете, что такая жесткая заданность типов домов, она работать-то с рельефом нам и не позволяла — это вам не Скандинавия, где много было башен с самого начала, где было много односекционных домов, где были действительно какие-то возможности обогнуть, загнуть, поставить.
— А система улиц и внутренних проходов в микрорайонах как была устроена?
— Меня уже в 1965 году, наверное, стала мучить вот эта гороховая россыпь домов, появился протест. Я тоже не могла понять смысл и структуру этого модернистского пространства. И мы стали делать как: микрорайон, внутри которого рисовались так называемые жилые группы. Жилая группа состояла из многих строчно поставленных домов и где-нибудь перегорожена была одним девятиэтажным домиком. Реально мы имели девятиэтажный дом и меридиональные пятиэтажные дома, и кое-где изредка появлялась возможность перекрыть широтным, что-бы образовался двор, чтобы это не было совсем сквозное пространство. И между домами мы делали детские площадки, места для пожилых людей. Вокруг были городские магистрали, и поскольку у нас в Беляево была довольно трудная и долгая доступность до автобусных остановок, то мы проектировали внутреннее маршрутное такси, которое будет подвозить людей к этим остановкам. Разумеется, потом ничего реализовано не было, не состоялось. Мы делали жилые группы домов, между двумя жилыми группами — торговый центр, школа, детский сад, если удавалось — микрорайонный сад. И между ними пешеходная аллея, на которую из жилых групп все выходят и движутся. И эти настроения крепчали — и особенно у нас, и Яков Борисович Белопольский нас поддерживал. Мы говорили — надо делать другую структуру. Не просто жилые группы аморфные, инертные по отношению к передвижениям людей, а надо создавать внутренний каркас. И вот на эти внутримикрорайонные каркасы сажать застройку. А что это такое — переход к каркасу и расстановка зданий в соответствии с каркасом? Это градостроительный постмодернизм уже, это не модернизм. Модернизм — это когда действительно свободно распложенные здания среди зелени и солнца.
— Да, но вот мы говорим — свободная застройка при модернизме, а в результате нашего разговора становится понятно, насколько она была несвободная: земляные работы — дорого, разнообразие домов — тоже дорого, повышение этажности — дорого.
— Я совершенно согласна. Получается, что наш модернизм — это и не модернизм вовсе. Это такая государственная спекуляция на принципах модернизма, потому что из модернизма были отобраны жестко только те условия, которые позволяли предельно экономить на всем — на жилье, на земле, на типе дома. В результате мы получили соответствующую среду. И только несколько спасает, что потом прошли волны уплотнения, появилось некое разнообразие силуэтное в застройке и вмешалась природа.
— Ну а была возможность подумать на эту тему разнообразия среды или нет? Или главное было только дать людям жилье?
— Ну, никто не заблудился, кроме этого героя из фильма «Ирония судьбы». Мы искали новые идеи, конечно, старались создать архитектурными средствами условия, в которых горожанин мог бы идентифицировать себя в новом окружении. Например, в одном из микрорайонов в Беляево мы сохранили пруды и сады — сделали зеленую сердцевину и рельеф обыграли. Церковь здесь я сохранила. Здесь был эскиз, когда на нее дом поставили, а это нарышкинское барокко. И в общем, мы ее отбили, а сейчас ее отреставрировали.
— А вообще в хрущевские времена церкви не очень жаловали, сложно было церковь сохранить?
— На нее не обращали внимания, это просто был неопорный объект, то есть мы имели право с ним не считаться, расставляя дома, и, наверное, это наша заслуга, что все же посчитались.
— Конечно! Но вот в районе Беляево нет никаких мест приложения труда, он так и проектировался вами как спальный?
— Да, это чисто жилой район. Хотя вот тут он граничит с крупной промзоной. Но никаких мыслей в процессе проектирования о их связях, о том, что эти две территории должны быть как-то сбалансированы, у нас не было.
— То есть работайте где хотите?
— Да, и будьте довольны, что у вас есть это жилье. Так вот, какой я подвожу итог. В Беляево проработка каркаса была довольно внимательная, и я думаю, что я имею право это называть попытками уже постмодернистского градостроительства именно потому, что мы здесь начали формировать такие связанные в пространстве группы. Это совсем не свободная планировка. И поэтому это не яркий представитель советского модернизма — Беляево. Хотя оно пользовалось очень большим успехом у руководителей других мастерских. Это значит, уже настроения отказа от свободной планировки были в это время, созрели в профессиональном кругу. Но как только к этому присоединилось повышение этажности, эта идея умерла тут же, постмодернистская, потому что это просто дискомфортно. Дискомфорт теперь уже не от отсутствия организованного пространства, а от его организации — совершенно неправильной. Дома не тех масштабов, которые должны быть.
— Мы с вами начали с того, что до сегодняшнего дня сохранились три ценных черты градостроительства эпохи модернизма: микрорайон, дискретность застройки — что третье?
— Это как раз масштаб застройки. Он не нами изобретен, а привезен из Европы, из той же Скандинавии. Он достаточный, чтобы эту застройку считать именно городской, это явно город, не деревня, не поселок. А с другой стороны — этот масштаб социально эффективен. Все-таки люди, живущие в домах в 9 этажей, в 5 этажей, — они еще каким-то образом имеют возможность друг с другом контактировать, они знают более или менее друг друга. Потолок в этом отношении — это дом в 14 этажей. В 22-этажном доме это уже невозможно. Уже начинаются лифтовые холлы и приквартирные холлы отдельно. Лестничная клетка не работает — все ездят на лифте,— и придомовая территория тоже. Если над вами 22 этажа стоят, то это пространство абсолютно не привлекательно.
— Но вы под ценным масштабом модернизма имеете в виду именно масштаб домов, верно я понимаю? А масштаб самого микрорайона?
— Микрорайон очень ограничен обязательной пешеходной доступностью некоторых элементов социальной инфраструктуры. Вот школа, например, — такой микрорайонообразующий элемент. Доступность школы — 750 метров, она и определяет величину микрорайона.
— То есть с точки зрения «пятна застройки» микрорайон тоже себя оправдывает — пешеходная доступность школ, детских садов необходима, а в квартальную застройку сложно уместить столько объектов социальной инфраструктуры.
— Да, да. Объяснение перехода к квартальной застройке два. Первое — это уплотнить транспортную сеть, чтобы можно было «просачиваться» через эти, так сказать, капилляры, а не ездить только по основным городским магистралям. А второе — это необходимость сделать дворы. А дворы — это проблема этажности. Двор и высотность — несовместимые понятия. Высотные дома могут быть только при дискретной застройке. И этот дискретный тип городской ткани вполне конкурентен квартальной модели и может войти в будущую морфологическую номенклатуру городской массовой застройки.
Полный текст интервью опубликован с согласия администрации Московского урбанистического форума.