Склад Ума
Анна Броновицкая. Открытый город: советский эксперимент (2009)
§ Эстетика «оттепели»: Новое в архитектуре, искусстве, культуре. М.: РОССПЭН, 2013 (Open Library, библиотека «Гаража»)
Историю послевоенного советского градостроительства довольно трудно воспринимать вне ее исторического контекста. Напрашивается вопрос: что мы имеем в виду, когда говорим об этом явлении? Предпосылки формирования столь сложного и неоднозначного метода складывались, фактически, в течение всего времени существования советского государства, а сменяющие друг друга архитектурные направления – от авангарда до сталинского ампира – во многом привели к и вовсе неочевидным результатам. Историк архитектуры и директор по исследованиям Института Модернизма Анна Броновицкая в статье «Открытый город: советский эксперимент» говорит как раз об этих предпосылках. Затрагивая каждый из предшествующих периодов в истории советской архитектуры, Броновицкая поэтапно выстраивает историческую линию событий. Эта линия и подводит нас к началу эпохи послевоенного градостроительства, сформировавшего мироощущение многих поколений во всем постсоветском пространстве.
Мария Серова, архитектор, сооснователь проекта «Совмод»
10/2016
Среди покинувших Россию после революции 1917 г. было много писателей, музыкантов, художников, но мало архитекторов. Чтобы остаться, у них была убедительная причина: социальный переворот предоставил им возможность проектировать не только здания, но и новую жизнь.
Когда «Интернационал» стал гимном молодой страны советов, его слова значительно изменились: французская строфа «Du passe faisons table rase Foules, esclaves, debout, debout Le monde va changer de base» были переведена как «весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим».
Архитекторам пришлось некоторое время подождать, пока фаза разрушения сменится фазой строительства, но вынужденная пауза стала периодом созревания. В тогдашних дискуссиях новый язык архитектуры и новые принципы урбанизма рассматривались как орудия освобождения человечества от ограничений традиционного жизненного уклада. Споры стали еще ожесточеннее во второй половине 1920-х гг., когда успехи нэпа создали возможность для проверки теорий на практике.
Советские архитекторы были хорошо осведомлены о том, чем занимаются их коллеги на Западе: в профессиональных журналах регулярно публиковались статьи о прогрессивной архитектуре и новых строительных технологиях мира, ВХУТЕМАС и Баухаус были, по сути, партнерами, а Ле Корбюзье считался чуть ли не богом. Архитекторы, работавшие в Советском Союзе, испытывали большие трудности в связи с нехваткой строительных материалов, но имели и множество преимуществ по сравнению с европейскими и американскими коллегами: отсутствие частной собственности на землю и свобода от необходимости приносить прибыль. Все (во всяком случае теоретически) делалось исключительно для общего блага. Экономическая конкуренция как двигатель прогресса была заменена исследовательской работой в институтах по поиску научного подхода к проектированию.
Что бы ни говорила официальная пропаганда, ключевым в профессиональном сообществе являлось не слово «социалистический», а скорее «современный». Одной из основных задач было превращение граждан страны, большинство которых составляли бывшие крестьяне и фабричные рабочие, привыкшие жить в самых примитивных условиях, в современных горожан. Архитекторам нужно было создать среду, которая обеспечила бы здоровые условия жизни, освободила женщин от домашней работы и ухода за детьми, для того чтобы и они стали полезными членами общества, могли получить образование и доступ к культуре. Архитектура и градостроительство стали играть роль важнейшего механизма формирования общества.
Предлагались самые разные варианты решения этой проблемы: от радикальных утопических проектов, таких как «линейные города», которые проектировались с дальним расчетом на коммунистическое будущее, до более практичных «рабочих поселков» для временного расселения людей в период до наступления этого будущего. Дома-коммуны или полукоммуны, вставленные в существующую текстуру города, рассматривались как экспериментальные модели, которые в случае успеха можно было применять для массового строительства. Основным принципом являлось перераспределение жилого и общественного пространств. Индивидуальные жилые ячейки, очищенные от большинства функций, кроме функций сна и отдыха, делались минимальными в пользу коммунальных служб и общественной инфраструктуры. Такое объединение ресурсов в общий котел позволяло давать каждому как можно больше. Скромные жилища дополнялись яслями, детскими садами, столовыми, банями (иногда с плавательными бассейнами), прачечными, библиотеками и читальнями, спортивными площадками и клубами, которые, по сути, были учебными заведениями для взрослых. Сегодня такая организация жизни может показаться идеологически навязанной коммунальностью, но в те времена она действительно была направлена на то, чтобы дать людям больше возможности для частной жизни, чем у них было во время послереволюционного жилищного кризиса, когда в традиционной квартире, рассчитанной на семью из пяти человек, могло ютиться 20 или больше человек из разных семей. Маленькие квартирки, жилые ячейки без кухонь или крошечные «спальные кабинки» были лучшим решением с экономической точки зрения. Кроме того, такие жилища было легко содержать в чистоте без помощи прислуги, без которой до появления современной бытовой техники не обходилась ни одна «буржуазная» квартира. Такое тесное соседство — иногда с коллегами по работе (и часто соратниками по партии) — было задумано как способ борьбы с пьянством, домашним насилием, а также для соблюдения чистоты и личной гигиены. Во многих жилых кооперативах проводились регулярные инспекции.
Важным условием новых жилых районов была близость к месту приложения труда во избежание потери времени на транспорт и доступность зеленых зон: последние считались наилучшим средством от стресса. Многие старые кладбища, монастырские территории были превращены в парки, секуляризированные церкви становились музеями. Поначалу, несмотря на активную антирелигиозную пропаганду, власти не имели намерения уничтожать здания храмов, ценившиеся как памятники «народного творчества». Архитекторы российского авангарда обычно воспринимали наличие церквей и колоколен вблизи своих строительных площадок как дополнительный плюс и принимали их в расчет во время проектирования.
Огромным усовершенствованием по сравнению с дореволюционными временами стало внедрение правила, по которому все пространства внутри жилых зданий (включая коридоры и санузлы) должны были иметь сквозное проветривание и естественное освещение, что было лучшим средством борьбы с инфекциями.1 Побочным эффектом строгих норм инсоляции стало создание просторных дворов или открытых пространств между жилыми домами; эти полуобщественные пространства впоследствии станут одной из характерных черт советских городов.
Городские общественные пространства использовались весьма активно. На протяжении всей советской истории «находиться на улице» означало сбежать из перенаселенной комнаты и дать больше кислорода оставшимся в доме родственникам. Для местных советов и профсоюзов, бывших основными застройщиками в 1920-е гг., программирование открытых пространств было самым дешевым способом обеспечить людей местом для досуга и самосовершенствования. Поощрялись любые виды спорта на свежем воздухе. Зимой в каждом дворе заливали каток, везде, где только можно, прокладывались лыжни. Летом на большинстве прудов можно было взять напрокат лодку или просто плавать, часто под присмотром инструктора. Любопытная инициатива была предложена летом 1928 г.: построить на улицах Москвы десятки душевых кабинок, чтобы люди в любой момент могли освежиться. В каждом парке имелся шахматный павильон, летняя читальня и эстрада для концертов, театральных представлений и лекций. Летними вечерами повсюду зажигались экраны открытых кинотеатров. Безусловно, за всем этим чувствовалось присутствие идеологической пропаганды, и трудно было избежать громкоговорителей, постоянно транслирующих радио. Тем не менее нужно признать, что советские города в 1920-1930-е гг. предоставляли весьма богатые и разнообразные возможности для досуга. В период нэпа (до 1928 г.) государственные мероприятия подобного рода дополнялись частными предприятиями: появились кафе, театры-варьете и т. д.
Первоочередной задачей культурной политики молодой советской страны было приобщение к искусству бывших бедняков. Одним из первых декретов советской власти, принятых Советом Народных Комиссаров в апреле 1918 г., был Декрет о памятниках республики, прямым продолжением которого стало постановление от 17 июля 1918 г. «О постановке в Москве 50 памятников великим людям в области революции и общественной деятельности, в области философии, литературы, науки и искусства». Этот проект, спасший от голода многих скульпторов, должен был внушить рабочему классу идею важности высокой культуры, отныне ему принадлежащей. В течение нескольких лет вход в музеи был бесплатным. Музыкальные школы для детей и взрослых начали открываться еще до появления топлива для обогрева зданий. В рабочих клубах наряду с кружками по борьбе с неграмотностью действовали студии рисования, хорового пения и студии «свободного танца», ставшего популярным благодаря Айседоре Дункан, которая жила в Москве в 1922-1924 гг.
Одной из важнейших задач являлось создание бесклассового общества, в котором будут полностью стерты различия между физическим, интеллектуальным и творческим трудом, между городом и деревней. Необходимым условием всестороннего развития личности было значительное сокращение рабочего дня (предполагалось, что это станет возможным уже через 10-15 лет после революции): необходимость тяжело трудиться должна была отпасть в результате справедливого распределения продуктов труда. Когда этого не произошло и рабочие массы начали осознавать, что новая власть эксплуатирует их так же, как и прежняя, партия была вынуждена пересмотреть свою стратегию и тактику, в том числе и в области архитектуры и градостроительства.
Узурпация власти Сталиным в начале 1930-х гг. сопровождалась концентрацией усилий на сравнительно немногочисленных, но очень заметных проектах. Идея заключалась в том, что, если нельзя дать необходимый минимум каждому, то нужно дать людям что-то, чем они могли бы гордиться, к чему стремиться. Для этого достаточно построить некоторое количество знаковых сооружений, особенно в Москве: если они получатся достаточно впечатляющими, то их изображения, распространяемые по стране через кинематограф, поднимут веру в грядущий коммунизм и всеобщее счастье. Так советская культура вступила в новую фазу — фазу репрезентации.
По-видимому, большинство архитекторов восприняли эту непростую и интересную задачу с энтузиазмом и, устав от экспериментов по созданию современной архитектуры без необходимых строительных материалов, с готовностью приняли официальный курс на «освоение классического наследия». Союз советских архитекторов, созданный в 1932 г., обеспечивал организацию процесса проектирования величественных ансамблей.
Равномерно распределенные по территории города скромные жилые кварталы теперь казались неприлично бедными и не годными для советских граждан. Зато появились московское метро, сияющее полированным мрамором, Парк им. Горького с классическими балюстрадами и статуями, Концертный зал им. Чайковского, Библиотека им. Ленина, дворцы культуры и стадионы, превосходившие по своей грандиозности древнегреческие и римские сооружения. И это богатство принадлежало всему народу, даже если в реальности большинство населения страны никогда им не пользовалось.
Идея «символической собственности» распространяется и на жилье. В 1934 г. Сталин произносит важную речь о равенстве. Он говорит, что равенство не следует путать с уравниловкой: «…марксизм исходит из того, что вкусы и потребности людей не бывают и не могут быть одинаковыми и равными по качеству или по количеству ни в период социализма, ни в период коммунизма»2. Более ценные члены общества заслуживают того, чтобы жить в лучших условиях и пользоваться различными привилегиями, тогда как остальные должны стараться дать своей стране нечто ценное, чтобы заслужить право войти в круг «достойных». И только когда все члены общества справятся с этой задачей, процесс строительства коммунизма можно будет считать завершенным. Следуя этой логике, «достойные» (партийные лидеры, лояльные писатели, ученые, инженеры и т. д.) первыми вступают в коммунизм, и их жизнь является для всего остального народа образцом будущей прекрасной жизни. Таким образом, новые жилые дома с богато декорированными фасадами и комфортабельными квартирами вызывали не зависть, а гордость у людей, продолжавших жить либо в переполненных, ветшающих старых домах, либо в бараках без всяких удобств. Каждое новое здание считалось «нашим», еще одним вкладом в общее благо.
Для поддержания в людях такой системы восприятия новое строительство теперь было сосредоточено вдоль основных городских артерий. 8-12-этажные здания создавали ширмы, прикрывающие остатки старой городской среды и большинство новостроек 1920-х гг. Уличная жизнь стала более формализованной, отчасти из-за появления на каждом перекрестке одетых в форму милиционеров, следивших за порядком. Вместо спонтанных или логически организованных событий появились массовые мероприятия, частью которых нередко становился парад физкультурников, когда десятки или даже сотни юных атлетов в белых костюмах маршировали по улицам города, — это не могло не вселять оптимизма. Классическая архитектура общественных пространств заставляла людей, появлявшихся там, выглядеть соответствующим образом. В фильмах того времени мы видим рабочих и работниц, которые после работы переодеваются в костюмы и вечерние платья и идут танцевать вальсы во дворец культуры.3
За этой идеализированной картинкой скрывалась мрачная реальность, однако в начале 1930-х гг. население советских городов вступило в новую стадию городской жизни. Система дополнительного образования, созданная в 1920-е гг., продолжала работать, не столько для взрослых, сколько для детей, и вместе с бесплатным средним и высшим образованием обеспечивала значительную вертикальную мобильность в обществе, компенсировавшую отток квалифицированных кадров в лагеря ГУЛАГа.
В 1930-1950-х гг. в советских городах существовала не только официальная форма «открытости». В этот период большинство квартир (и в старых, и в новых жилых домах) «временно» использовались как коммунальные. Жившие в них разные семьи не могли выбирать соседей, в результате чего возникали бесконечные конфликты, хотя и добрые отношения между соседями тоже не были редкостью. Но и в том, и в другом случае соседи совместно использовали общие помещения квартиры, и каждый запросто мог войти в комнату другого. Было крайне трудно обеспечить неприкосновенность своей частной жизни, и, как следствие, она не имела особой ценности: друзья приходили в гости и оставались ночевать, родственники приезжали из деревни или из другого города и останавливались на неопределенное время. В этих трудных условиях сформировалась особая форма товарищества, о котором многие сегодня вспоминают с ностальгией.
Для такого неформального коллективного образа жизни в городе существовала вполне удобная ниша — двор. Жилые здания сталинских времен обычно представляли собой периметральные здания с обширным открытым пространством в центре. Ворота в эти дворы не запирались, но посторонних без надобности старались туда не допускать: за этим следили сами жильцы, что давало им определенное чувство защищенности. Эти полуобщественные открытые и частично озелененные пространства использовались по полной программе: здесь играли дети, за которыми присматривали присутствовавшие во дворе взрослые — и не обязательно родители; мужчины играли в домино или шашки; по праздникам большие компании собирались за накрытым столом. Чтобы компенсировать «временно» недоразвитую сферу бытовых услуг, определенные места во дворах отводились для утилитарных нужд — сушки белья, чистки ковров и т. д. В послевоенные годы лучшие городские здания, где жили генералы или университетские профессора, обрели новый атрибут — гараж в цокольном этаже.
Со временем терпение граждан, так и не ставших «достойными» лучшей жизни, начало катастрофически иссякать. Жилищный кризис после войны становился все острее. И хотя послевоенная архитектура была призвана прославлять великую победу, а не создавать для населения то, в чем оно острее всего нуждалось, за кулисами постоянно шел поиск методов и моделей массового строительства зданий из сборных элементов. В 1954 г., меньше чем через два года после смерти Сталина, новый лидер страны Н. С. Хрущев потребовал от архитекторов сосредоточить все усилия на решении жилищной проблемы с использованием простейших форм и дешевых материалов.
Это было самое гуманное решение властей за всю советскую историю. И оно оказалось весьма эффективным: в 1956-1964 гг. 54 млн людей — четверть всего населения СССР — переехали в новые квартиры.
Это стало возможно благодаря жесткой стандартизации строительного процесса: стандартными были не только элементы сборных конструкций, причем в весьма ограниченных параметрах, но и архитектурные проекты: почти все жилые здания того времени были разновидностями двух основных типов — пятиэтажка и девятиэтажная башня.
Поворот в сторону типового проектирования, удовлетворяющего потребности массового индустриального строительства, был исключительно важен, однако это был уже не первый случай в советской истории. С самого начала идея рационализации всех производственных процессов была связана с идеалом стандартных моделей, приспособленных для строительства по всей стране (с минимальными приспособлениями к условиям климата), а после победы наступления Мировой революции — и по всему миру.
Именно такие задачи ставили перед собой Моисей Гинзбург и Николай Милютин в своих проектах домов-коммун, а реальное строительство новых жилых районов в Москве в 1920-е гг. имело в своей основе ряд стандартных планов, одобренных городским советом. Значительные усилия были направлены также на разработку стандартных проектов для клубов, столовых, бань, школ, телефонных станций, пожарных депо и т. д. Но в 1920-е гг. стремительная эволюция архитектурных идей и, что, возможно, более важно, организационные различия между процессами проектирования, строительства и распределения заказов не позволили реализоваться не двум и не трем «типовым» проектам.
При Сталине идея всего типового и стандартного столкнулась с понятием об архитектуре как высоком искусстве. Тем не менее необходимость как-то контролировать цены стимулировала разработку так называемых повторяемых проектов: даже Иван Жолтовский, считающийся многими самой творческой личностью среди всех советских архитекторов того времени, практиковал повторное использование проектов жилых домов и кинотеатров (с минимальными изменениями). Стоит отметить, что у этой практики были аналоги и в российской истории, а именно в конце XVIII в., когда в рамках масштабных градостроительных проектов Екатерины II издавались «альбомы» образцовых проектов домов («Фасады примерный против протчих вновь строющихся городов») для людей разных сословий и разного достатка; такие же «альбомы» использовались при восстановлении Москвы после пожара 1812 г.
Безусловно, модели прошлого не имели ничего общего с индустриальными методами строительства; более того, даже в 1930-е гг. ранние эксперименты со сборными элементами проходили параллельно с разработкой повторяемых проектов и при этом не были непосредственно с ними связаны. Во время послевоенного восстановления городов много разговоров велось о переходе к типовым проектам и индустриальным методам строительства, но практических результатов они не принесли. Проектные мастерские, возглавляемые маститыми архитекторами (к которым, кроме всего прочего, относились как к художникам), обычно получали задание для определенной территории, на планировку и проект во всем разнообразии и полноте его функций. Когда перед ними была поставлена задача спроектировать нечто «типовое», они не могли скоординировать свою деятельность: в профессиональной прессе публиковались десятки проектов типовых школ и больниц, сотни вариантов стандартных сборных элементов, массовое производство которых было попросту невозможно в условиях существующих технологий. Типовые жилые дома строились на той территории, которая была выделена для той мастерской, которая занималась их проектированием, и даже здесь эти дома чаще всего размещались на второстепенных улицах; парадный же фронт должен был проектироваться штучно. Это был зачаток оппозиции между «типовым» и «индивидуальным» проектом, сыгравшей важную роль на последующих стадиях истории советской архитектуры; баланс в результате окончательно сместился в сторону «типового».
Неспособность создать жизнеспособные типовые проекты сделало архитектурные организации с Академией архитектуры во главе мишенью жестоких нападок Хрущева. Шагом, который многие расценивали как «смерть профессии», стало объединение отдельных мастерских в огромные, безликие проектные институты. Строительство получило абсолютное преимущество над архитектурой; большинство архитекторов долгие годы были вынуждены заниматься усовершенствованием того или иного разработанного прежде типового проекта, либо его расположением на определенном участке. Право на индивидуальный проект давалось только важнейшим объектам, все еще игравшим пропагандистскую роль по созданию видимости приближения коммунистического будущего.
В 1960-е гг., в сущности, произошел возврат к руководящей линии 1920-х гг., к попытке обеспечить необходимым минимумом жилья максимальное количество граждан. Но была и существенная разница: аспект коллективности в организации жилья был почти полностью вычеркнут. Уставшие от вынужденного совместного проживания с чужими людьми в плохо приспособленных для жизни условиях, семьи мечтали о собственных, пусть и небольших, кухне и ванной комнате. Кроме того, абсолютный приоритет жилья означал, что вся инфраструктура — детские сады, школы, магазины и поликлиники — строились в новых районах значительно позже, чем сами дома. И только в самом конце — культурные и развлекательные объекты. В таких условиях уличное пространство снова приобретало особую важность как место проведения досуга и общения. Неудивительно, что зонирование и благоустройство пространств между зданиями стало объектом особо пристального внимания как архитекторов, так и самих жильцов.
Массовое строительство в основном происходило на новых территориях: не имело смысла разрушать существующие здания, для того чтобы тут же строить новые. Это привело к созданию новой модели городской структуры — микрорайона, состоящего из элементов жилой среды свободной планировки, в центре которого находилась школа. Микрорайон состоял из нескольких «жилых групп» и являлся частью «жилого района». Площадь микрорайона была обусловлена радиусом обслуживания основных функциональных элементов, главным образом, расстоянием от школы, которое не должно было превышать 850 м, и других существенных объектов социальной инфраструктуры — продуктовых магазинов, аптек и пр., дорога до которых из любой точки микрорайона не должна занимать более 10 минут ходьбы. Другие объекты инфраструктуры — магазины промтоваров, парикмахерские, кафе — сосредоточивались в центре жилого района; кроме того, в каждом жилом районе должен был быть рынок, спортивный стадион, поликлиника, кинотеатр, библиотека и т.д. Все это планировалось централизованно, в большинстве своем с использованием стандартных проектов, но реализация функциональных программ всегда занимала много времени, в результате, фактические проекты отличались друг от друга.
Важно было то, что это была неиерархическая, сетевая модель, не слишком пригодная для пропагандистских целей. Сама нейтральность массовой архитектуры делала ее идеальным фоном для зарождающейся культуры андеграунда, появившейся в результате ослабления государственного контроля над повседневной жизнью граждан. Масштаб новых жилых районов и анонимность жильцов отдельных квартир естественным образом положили конец дворовому дозору: это снизило ощущение безопасности, но позволило расцвести различным субкультурам. Другим важным социальным фактором стала близость новых жилых районов к границам города и к природе. Загородные поездки стали отдушиной, позволяющей сбежать от гнетущей реальности последней фазы советской власти (надежды многих людей на коммунистическое будущее рухнули после вторжения советских войск в Чехословакию в 1968 г.), и давали прекрасную возможность для свободомыслия.
Начиная с 1960-х гг. микрорайоны становятся основной формой жилищного строительства в России. В Москве, например, они занимают около 70% территории. По всей стране их ругают за унылый вид и разобщенность жителей. Но если присмотреться внимательнее, то можно отметить, что отрицательная сторона этой модели заключается не столько в масштабе и свободной планировке с огромными пространствами между домами, сколько в низком качестве строительства и плохой эксплуатации, а главное — в ограниченной функциональности.
В последнее время в зданиях, построенных в конце 1960-х и в 1970-е гг., проводится капитальный ремонт (первые пятиэтажки, построенные как временные, сегодня почти все уже снесены), дворы содержатся в чистоте, а ниши, оставленные пустыми в результате централизованного планирования, заполняются по личной инициативе жильцов. Многие микрорайоны с их обилием зелени становятся более удобными для проживания и более пригодными для различных видов деятельности, чем престижные районы исторического центра, где бесконтрольная застройка пожирает общественные пространства и закупоривает поры городской ткани.
Хотелось бы закончить цитатой из Дмитрия Александровича Пригова, его наблюдением о том, как формируется у нового поколения жителей, казалось бы, малопривлекательных районов массовой жилой застройки привязанность к своему району: «Помню, как, прожив несколько лет в благостном и ненасильственном Беляево, застроенном 9-этажными бетонными монстрами, решил я ознакомить своего пятилетнего сына с истинными красотами городского строительства и архитектуры. То есть с историческим центром святой Москвы. Ну доехали. Походили. Посмотрели. Неосмысленный ребенок и говорит мне:
— Поедем назад к нам, в Беляево. Здесь так тесно и страшно. А у нас светло и просторно.
Вот вам и вся архитектура с ее претензиями и амбициями».4
Полный текст статьи опубликован с согласия издательства «Политическая энциклопедия» (РОССПЭН)